Когда дымится хард, не время искать вирус

— Всколыхнулась волна обсуждения психологической и психиатрической помощи в стране, ведь убивший девушку студент наблюдался у психолога. Выходит, что психолог и психиатр ничего не гарантируют?

— По поводу гарантий… Можно вспомнить относительно недавнюю историю с немецким летчиком, направившим самолет в гору и погубившим пассажиров. Известно, что он тоже наблюдался у психологов, однако это не спасло никого. Поэтому о стопроцентных гарантиях даже в случае работы со специалистом все-таки говорить не приходится.

Но такого рода трагедии, к счастью, случаются очень редко — как, скажем, история с психически больной няней, отрезавшей ребенку голову. Люди, когда такое слышат, сильно пугаются и думают, как это предотвратить в своей собственной жизни. Но это не очень рационально.

И вместе с тем вероятность того, что это случится конкретно с вами, с вашим ребенком, ничтожно мала — скажем, вероятность быть сбитым каким-нибудь пьяным водителем на порядки выше.

— Что происходит с психологической помощью в России?

— Нужно понимать, что мы живем в стране, в которой еще двадцать лет назад никакой психологической помощи населению не существовало в принципе. Было некоторое количество психотерапевтов, к которым обращались с уж очень ярко выраженными проблемами. А ходить к психологу — помимо того, что не было таких возможностей,— было просто не принято. Поэтому сфера психологической помощи у нас всё еще находится в стадии становления. Два десятилетия для этого процесса — это очень немного, и сказать, что эта помощь прямо сейчас оказывается в целом очень качественно, естественно, нельзя.

— А в чем, на ваш взгляд, наиболее болезненные места в отношении качества?

— Дело в том, что когда в такой огромной стране с большим населением вдруг начинает формироваться запрос на психологическую помощь, появляется и не очень качественное образование. Психологическое образование должного уровня, с долгой практикой, с супервизией – это система, которая должна вырасти, ее не создашь по приказу. Ведь чтобы учиться, нужны сначала учителя. А откуда им взяться в должном количестве, если всей сфере не так много лет?

Кроме того, у нас еще очень сильно представление о психологии как о волшебстве, и это тоже определенным образом мешает. Есть такая фантазия у некоторых психологов, что с чем бы человек ни пришел — с суицидальными мыслями, с навязчивыми идеями, с тяжелой депрессией — можно с ним поговорить про маму, про папу, арт-терапией позаниматься, поработать с символами, образами, сказками — и станет ему счастье.

И с психикой то же самое. Есть, к сожалению, состояния, органически обусловленные, и тут разговоры про маму, папу и злую воспитательницу в детском саду могут только ухудшить состояние. Важно, чтобы психолог мог это видеть; он не должен уметь с этим работать, это дело психиатра, но ему необходимо распознавать эти состояния и отправлять человека к врачу. Но психодиагностика, даже уровня «не нужен ли тут врач», это сложно, требует для обучения времени и практики, а этого часто нет. Да и репутация психиатрии в нашей стране такая, что иногда человек к психологу готов ходить, а к психиатру – ни ногой, опасаясь, что «упекут», «закормят таблетками», «поставят на учет». Тут еще большая просветительская работа нужна.

— Потрясает всплеск ненависти, вербальной агрессии в отношении жертвы, который заполонил комментарии. Километры матерных отзывов из серии «Сама, дура, виновата». Что это — защитная реакция? Рационализация? Я не такой и мне такое не грозит?

— Вообще гнев — это всегда реакция на что-то, что психикой воспринимается как угроза. Это эволюционный механизм, который призван обеспечивать нашу безопасность. История ужасная, и всех накрывает ужасом. Когда людям страшно, они начинают придумывать стратегию, при которой с ними подобного наверняка не случится: если я не буду делать так, как жертва, этого точно не произойдет. Это такое магическое мышление, сродни плевкам через левое плечо.

Другой вопрос, что при этом люди, к сожалению, совершенно не отслеживают, что их слова наносят душевную травму близким пострадавших. Нужно понимать, что успокоение, которое мы от этого получаем,— иллюзорно, а вот вред — вполне реален.

Но при этом совсем не занимаются рисками, которые весьма вероятны и вполне предотвращаемы. Сигарета у вас во рту – намного более серьезная угроза вашей жизни, чем гипотетический психоз с бредом убийства у кого-то из ваших знакомых. Те же люди, которые до дрожи могут бояться, что к их ребенку пристанет маньяк на улице, могут возмущаться, когда им запрещают быстро ездить по городским улицам. Вместо того, чтобы снижать реальные риски, мы обсуждаем острые психозы. Люди нелогичны, что поделать.

«Чем ты занимаешься?! У тебя скоро ЕГЭ!»

— Что делать на родительском уровне, скажем, для предотвращения таких ситуаций, как убийство девушки студентом «Бауманки» Артемом Исхаковым? Парень учился в престижнейшем вузе, посещал психолога…

— Говоря о родительском уровне, нужно начинать прежде всего с уровня человеческого. У меня недавно был вебинар для родителей про эмоции. Я много лет веду разные лекции и семинары. За это время слышала сотни вопросов: «Как сделать, чтобы он учился хорошо?», «Как его в таком-то возрасте развивать?», «Как его увлечь, чтобы он хотел делать уроки?». И вот наконец-то попросили рассказать о том, что же ребенок чувствует.

Хотя жизнь показывает, что никакое образование, никакие отличные оценки и никакие развивающие занятия ничего не будут стоить, если у человека внутри – ад. Вот Артем закончил школу экстерном, поступил в сложный престижный вуз. И что?

Если у человека проблемы с уровнем более глубоким, то все эти достижения ничего не стоят. А сколько таких юношей и девушек, которые не только поступают, но и заканчивают, а потом жить нормально не могут, у них тяжелейшие неврозы, тревожные расстройства, навязчивые состояния, зависимости, суицидальные попытки…

— И это следствие чего?

— Причин много, от, как мы говорили, «харда» до давления родителей, вообще жуткого стресса, огромной нервотрепки, которая связана у нас с образовательным процессом. То, во что мы превратили для детей поступление,— эта истерика по поводу ЕГЭ, которая в школах начинается чуть ли не с восьмого класса, а к одиннадцатому доходит до такого пика, что дети уже просто вообще не соображают, что с ними происходит,— это уму непостижимо. И часто бывает, что на малейшую попытку уставшего ребенка в этот период как-то отвлечься и отдохнуть, на него немедленно пикирует коршуном кто-то из родителей: «Чем ты занимаешься?! У тебя скоро ЕГЭ!».

Такую же нервотрепку часто устраивают и с сессиями на первом и втором курсе университета, причем речь не о строгости, а именно об издевательстве. Есть преподаватели, которые буквально с радостью и злорадством говорят студенческой аудитории: «Ну что? У нас тут с вами после экзамена вылетит 30%. Армия ждет вас». И это считается нормальным, никто его не осудит за нарушение профессиональной этики. Непонятно, зачем преподавание пронизывать издевательством, почему нельзя вместо этого сказать: «Да, это сложный предмет, непросто его сдать, но я вам помогу его освоить». Кто-то считает, что подобные угрозы усиливают мотивацию. Но это просто означает, что человек, преподающий в вузе, не знаком с элементарными закономерностями работы мозга.

Развитие всегда начинается из точки покоя, и это должно быть непреложным правилом, связанным для нас с жизнью детей. А у нас ребенок постоянно должен быть перед кем-то виноват, постоянно должен стараться избежать последствий, постоянно должен что-то успевать и чему-то соответствовать — и считается нормальным и благополучным детством. При этом за время получения образования мы напихиваем в детей огромное количество сведений, которые им вообще ни для чего не нужны.

Помню, как я сдавала на выпускном экзамене… цикл производства серной кислоты. Боже мой, может быть, мне лучше рассказали бы про что-нибудь другое? Например, про то, что делать, если тебя накрывает гневом или тебе вообще жить не хочется? А про цикл рассказывали бы уже только тем, кто захотел быть химиком? Химиками не все хотят быть, а с эмоциями справляться приходится каждому.

Но таких уроков в школе нет, как нет и многого другого — важного. И дома родители тоже не учат детей управляться со своим эмоциональным миром. Мы либо грубо манипулируем их эмоциями: «Еще раз так сделаешь — получишь», «Не будешь учить уроки — под забором закончишь», либо требуем, чтобы они прекратили эти эмоции: «Перестань плакать!», «Прекрати кричать!», «Ты почему, как сумасшедший, носишься?!», «Замолчи, как не стыдно!», либо отрицаем само наличие этих эмоций: «Да чего тут бояться!», «Кто переживает о такой ерунде!», «Ты что, девчонка?» и тому подобное.

В результате ребенок вырастает, имея в себе совершенно не понятную ему эмоциональную стихию: его не учили разбираться в своих чувствах и порывах, и они совершенно неподконтрольны ему. А между тем это очень мощные и очень древние структуры психики, и если они выходят из-под контроля и захватывают власть, человек со всей его внешней образованностью тонет в этом, как утлая лодочка в бушующем море. И результат может быть трагическим.

— То есть в школе нужно больше говорить с детьми о них самих?

— О них самих, о том, что с ними происходит, но еще, что очень важно, о том, когда и как можно самим себе помочь, а в каких ситуациях нужно обращаться за помощью к специалисту. Если говорить про отношение к психологической помощи, здесь, на мой взгляд, должны произойти такие же изменения, какие у нас в последние десятилетия произошли со стоматологией. Раньше когда люди к стоматологу обращались? Когда болит так, что уже спать не можешь. И нередко рассуждали так: «Лучше пусть удалят и всё — по крайней мере, быстрее отмучаюсь». В результате — коронки и отсутствие зубов у большинства представителей старшего поколения.

А молодежь сейчас рассуждает иначе: они обращаются к стоматологу, как только появилась небольшая проблема, они ходят на профессиональную гигиену полости рта, они стараются решить вопрос, пока это еще быстро, дешево и не больно. И это приносит свои плоды. Вот с обращением к психологу должно быть так же. Мы не должны впервые видеть человека, когда у него уже панические атаки, жестокий невроз, третий несчастный брак или попытка суицида.

Другой вопрос, где столько хорошо подготовленных психологов взять, как мы выше говорили.

К точке кипения — за две минуты

— Насилие в семье, школе что происходит?

— Его много. И в семьях много, и в образовательных учреждениях. Я имею в виду насилие не обязательно физическое: когда ребенка унижают, оскорбляют, угрожают ему, это тоже насильственный акт. Но и с физическим насилием всё совсем не радужно. Хотя лучше, чем было – почитайте воспоминания о детстве в рабочих кварталах и провинциальных городах времен 60-х или 90-х. Сейчас медленно, но становится лучше.

С насилием ведь всегда очень важно, как оно воспринимается. Если это воспринимается как норма, для родителей становится нормальным бить детей, а для детей, в свою очередь — решать свои проблемы с помощью мордобоя, а то и чего похлеще. К сожалению, движение в сторону от восприятия насилия как нормы, сейчас затрудняется из-за того, что криминальная культура в нашем обществе все больше выдается за норму, на самых высоких уровнях. А криминальная культура от насилия неотделима, это ее основание: картина мира, в которой сильные используют и обижают слабых.

— Может быть волна – один взял топор и сотни за ним?

— Да, может быть заражение сценарием. Он хотел всех поубивать — уже хотел! — а тут посмотрел телевизор и подумал: «Возьму-ка я тоже топор!». Но это именно сценарий, а не импульс.

— Он перенимает эмоции или собственно сюжет?

— Эмоции у него уже есть — у него сильные чувства, он всех ненавидит. У него есть невнятный клубок этих чувств, и пойти ему с этим некуда, поэтому он сам ищет какой-то реализации, действия. И тут ему подворачивается такая история и внутри него щелкает, потому что человек, который это сделал, думал и чувствовал то же, что думал и чувствовал он. Но заразиться желанием убивать, посмотрев телесюжет, он не может: если у него все неплохо в жизни, в семье, в общении со сверстниками, эта информация не вызовет желания подражать.

— Вы затронули проблему эмоционального контакта в семье. Проблема – родитель доходит до точки кипения и взрывается. И снова обещает себе больше не кричать на домашних. И снова мимо. Из этого замкнутого круга вообще существует выход?

— Во-первых, здесь не будет работать вариант «не буду кричать, запрещу себе это». Если у нас внутри всё клокочет, а мы просто закроем этот котел крышкой, потом всё это рванет с многократно умноженной силой.

Что мы увидим, если по кадрам, как в замедленной съемке, рассмотреть, что происходит в человеке, когда это напряжение в нем нарастает? Допустим, мама пришла домой уставшая, после работы и увидела, что в кухне на столе грязная посуда стоит. Сама по себе грязная посуда — согласитесь, не очень большая проблема. Но она уже вымотана, на взводе, она хотела сесть поужинать.

Если она подумает просто: «Это грязные тарелки, они мне мешают», то дальше можно сказать детям: «Уберите за собой, у вас есть две минуты, пока я переобуваюсь в тапочки, я хочу сесть за чистый стол». И всё, вопрос, скорее всего, будет решен. Если же она, переобуваясь в тапочки, будет думать: «Они опять оставили грязную посуду… Они неблагодарные свиньи… Им всем на меня наплевать… В этом доме, кроме меня, никому ничего не надо… Я плохая мать… Жизнь не удалась…» и так далее, то она за эти две минуты дойдет до такой стадии кипения, что и ей будет очень плохо, и детям будет очень плохо, когда она им всё это выскажет.

— Эти мысли людям все равно приходят! Что с этим делать?

— Дать себе отчет в том, что 80 или 90 процентов этих мыслей нерелевантны ситуации. Нет, в реальности она не плохая мать; нет, у нее не ужасные дети, они ее любят; они просто забыли убрать за собой посуду, вот и всё. А она просто очень устала и видит все в черном цвете. Отдохнет, поест, чаю выпьет – и станет лучше. Нужно отличать свои фантазии от реальности, и мы станем гораздо спокойнее.

Буллинг: можно ли бороться

— Вы с коллегами разрабатываете сейчас программу, направленную против буллинга (коллективной травли.— Ред.) в школах. Распространенная проблема?

— Конечно, очень. Я думаю, у нас практически нет школ без буллинга.

— Иногда кажется, что это что-то такое далекое, из «Чучела»…

— К сожалению, нет. Но это во многих случаях не осознаётся как проблема педагогическими коллективами. Начинаются любимые отговорки: «сейчас такое общество», «сейчас такие семьи», «сейчас такие дети». А пока проблема не присваивается, она не имеет решения. Что можно сделать с «таким обществом»? Не знаю, разве что сесть и плакать. Если это где-то там «в обществе», то это как погода, с этим ничего не сделаешь. Но если рассматривать этот вопрос иначе — как пробел в компетенциях педагогов, то сразу появляются и пути решения.

— Наверное, это больше вопрос о компетентности школьного психолога…

— Школьный психолог один ничего не сделает до тех пор, пока школа не признает это существующей внутри нее болезнью. В начальной школе буллинг вообще в подавляющем большинстве случаев провоцируется самим педагогом, иногда неосознанно. Какой-то ребенок ему не нравится, и он дает сигналы детской группе: «Он плохой, ату его!», осознавая это или не осознавая.

Это могут быть какие-то оскорбительные шуточки, намеки, даже просто интонация, подразумевающая: «Опять этот наш, прости Господи, дурачок…». Дети в младшем школьном возрасте лояльны взрослым — и они тут же реагируют на это. Или бывает, что родители объединяются против какого-то ребенка, требуют, чтобы его удалили из школы. Дети опять-таки это воспринимают как команду «Фас!». Уж я не говорю о том, что у нас в самом педагогическом коллективе порой существует буллинг по отношению к каким-то учителям. Конечно, если взрослые так себя ведут, дети будут воспроизводить эти модели поведения.

— А если это, в более старшем возрасте, уже идет от детей? Как быть учителю?

— Прежде всего, нужно понимать, какова степень страданий жертвы буллинга. Она очень серьезна, это тяжелейшая душевная травма, которая может закончиться неврозом, психосоматикой, а может, не дай Бог, суицидом или актом насилия. Поэтому не надо самим для себя ретушировать проблему, говорить, что «дети между собой что-то не поделили», «дети как-то не дружат». Речь идет о серьезной дисфункции детской группы, которая причиняет вред всем участникам, и последствия могут сказываться потом годами.

Иногда учитель и хотел бы что-то изменить, но не понимает, как это сделать. Он начинает обращаться к жалости мучителей, говорить: «Как вам не стыдно!». Но взывать к жалости в ситуации буллинга нет смысла, это только укрепляет картину «сильные против слабых». Или он советует родителям забрать жертву из этого класса, из этой школы, потому что ребенок здесь не прижился — что поделаешь. Но это тоже не решение проблемы, потому что буллинг — это проблема группы, которая должна и решаться именно как проблема группы. Если группа больна травлей, на место сбежавшей жертвы тут же будет «назначена» новая.

Это развращающий опыт для тех, кто травит, это очень болезненный опыт для свидетелей травли, им стыдно, они чувствуют себя плохими людьми, а вслух смеются, потому что боятся сами оказаться мишенью. Это опыт предательства себя, совсем не полезный для детской души.

Поэтому травля должна восприниматься как общая болезнь, как то, с чем никто не собирается соглашаться. В каких-то случаях учителю бывает достаточно показать, что он не намерен с этим мириться, обозначить детям свою систему ценностей, позволить высказаться несогласным и поддержать их — и ситуация за короткое время рассасывается. А бывает, что этого недостаточно и нужна уже более сложная работа, которая тем не менее приносит результат.

— И все-таки: какова во всем этом роль школьного психолога? Как-то, мне кажется, мы его отодвинули в сторону…

— Школьный психолог не ведет работу с группой — ее ведет тот, кто этой группой управляет: учитель, классный руководитель. Школьный психолог работает с личностью ученика. Он может, например, помочь ребенку пережить последствия того, что уже случилось. Он может поработать с инициатором, выяснить, что заставляет его издеваться над другими. Он может подсказать ребятам конструктивные модели поведения. Он может помогать учителю работать с классом, поддерживать его, вместе обсуждать стратегию.

Но это только часть работы — не надо ожидать, что придет психолог, поставит на место всех обидчиков, а заодно просветит насквозь пять сотен учеников и скажет, кто из них завтра возьмет топор. Так это не работает. Если мы хотим, чтобы наши школы стали более дружелюбными и безопасными, меняться придется всем.